ПОЛЕТЫ НАД КРЫШЕЙ МИРА
I
Я была в восторге от самой себя - столь удачным казалось придуманное мной мероприятие.
Мне хотелось порадовать южных осетин, перенесших уже во второй раз за последнее
столетие приступ национализма в Грузии, спровоцированный внешними силами, но
поддержанный внутренними, когда сжигались осетинские села по всей Грузии, а
столица Южной Осетии - древний Цхинвал - была в длительной осаде и поливалась
тяжелой артиллерией, пронзалась снайперскими пулями спортсменов бывшей сборной
СССР, преимущественно женщин - из
Латвии и Украйны милой.
По селам же рыскали гамсахурдиевы боевики - освобожденные уголовники, и по средневековой
манере отрубали пальцы женщин с золотыми кольцами.
По всему Кавказу шла полоса межнациональных конфликтов, под которой текли нефтяные
реки, но уже не росли никакие цветы. И кровь кавказцев была горяча, как земная
магма, и кто-то возжигал эти факелы.
Когда распад сверхдержавы пустил моду на нематериальные, кроме деревянных рублей,
вещи: перестройку, гласность, суверенитеты, мгновенно переросшие в хаос и вседозволенность,
южные осетины воспротивились уходу от России, надеясь на стойчивость ее могучего
корабля, за что и получили свою трагедию.
Вначале советские, затем уже российские стояли миротворцами, иногда от нечего
делать, а может, из сострадания к осажденным безоружным цхинвальцам продавали
по сходной цене оружие за Бог знает откуда собранные зеленые бумажки с портретами
американских президентов. Деньги государства, в котором гражданская война между
собственными Севером и Югом была лишь однажды, служили хорошей приметой, и миротворцы
брали только в этой валюте.
Северяне же, наоборот, заиграли в суверенитеты, но крошечные - в каждом ущелье,
что имело не политическое, а культурно-познавательное значение. Они быстро построились
по ущельным признакам и в качестве ностальгирующих патриотов понеслись забивать
в родных горах участки для дач и вилл.
Куртатинцы, кобанцы, туальцы и все другие выходцы из недр Большого Кавказа занялись
очень престижным делом - пировать на фамильных праздниках, знакомиться с однофамильцами,
зятьями, невестками, их должностями, успехами в бизнесе, автомобилями, на которых
подъезжали к местам схода.
Цхинвальцы же в эти годы держали оборону столицы, как древней крепости, зная,
что за кольцом осады уже все разрушено, а те, кто уцелел, разбрелись за Хребтом.
Что помощь не придет ни от российского, ни от северо-осетинского правительств,
а через перевал поступали лишь крохи от разграбленной по дороге гуманитарной
помощи из Германии, Кубани
или от тех неисправимых
осетин, которых хоть истребляй, но они упрямо числят себя, прежде всего
истинными аланами, а уж потом представителями "много-национального народа",
даже без прилагаемого перечня национальностей этого народа…
Цхинвальцев оскорбляла проливавшаяся кровь, но больше всего их разозлило то,
что рыцари Гамсахурдия, вволю наиспражнявшись в национальном драматическом театре,
обезглавили статую великого осетинского поэта - Коста, ( написавшего век назад:
"Весь мир - мой храм, любовь - моя святыня..."
Желая утешить южан из-за пережитого, я хотела тем самым отомстить северянам
за то, что они, поддавшись верхам, не прекращали праздненств, устраивали бенефисы
народных талантов, а на южан, особенно изгнанников из внутренней Грузии, где
они, живя тысячелетьями, и поняли-то в чем дело, когда под нос им сунули автоматы
и подожгли их дома, смотрели вначале косо, затем свирепо, затем, забывшись,
спутали виновника их бед с их прародителем и
прозвали "гамсиками".
А те после урока политической географии засели за географию экономическую, принялись
зубрить идею рынка как идею выживания, но совсем не ту фальшивую идею рыжих
и с раздутыми щеками, что делят и грабят страну.
Они заполонили собой и товарами рынки севера - челночничали, перекупали, контролировали
прожорливое чрево Владикавказа вместо ингушей и азербайджанцев, вытесненных
этими мигрантами, считавшими, что это их этническая родина и больше бежать им
некуда.
Но власти продолжали брюзжать, играя на перенаселенности столицы, третьей после
Москвы и Петербурга по плотности, и сумели навек настроить население с титульным
названием "многонациональное" - всех и каждого - против них. И теперь
северяне, не гнушаясь тем не менее покупать у этих загнанных дорогами и трудностями
бездомной жизни людей товар более дешевый, смотрели презрительно, как патриции
на ублюдков и позор своей нации, издревле не
торговавшей товарами, даже во времена Великого Шелкового Пути, проходившего
временами здесь же, через Дарьял.
Моя простая идея состояла в том, чтобы северяне поскорее преподнесли в дар южанам
новую скульптуру нашего великого поэта Костадля замены пострадавшей. А для этого
вполне подходила работа скульптора - моего друга, нуждавшегося в деньгах.
С этой беспроигрышной идеей я вошла в кабинет моего начальника - народного трибуна,
и заломила ему цену - пять миллионов неконвертируемыхдеревянных рублей, что
в нищей республике, вступившей со своим кударским рынком как единственным видом
производства на путь такого же дикого, но гораздо большего российского рынка
90-х годов эпохи Великого Развала СССР, было достаточно много.
Начальник - председатель общества старейшин, которое одни переводят как Большой
Совет, а другие, да простят им благородные предки - как Большая Болтовня [прим.
Аорс: председатель Всеосетинского народного совета "Стыр Ныхас" Гиоев
М.И.], народный трибун, был избран на эту должность принародно - на съезде,
и единогласно, если считать по количеству голосов - нашим первым президентом,
чего теперь северяне не могли простить трибуну.
Злословили, что он, даже бреясь перед зеркалом в ванной, играет перед своим наполовину бритым изображением патриарха, что по женской части в бурное время молодости бывал непочтителен к адату, что слишком лихо оседлал белого коня народного избранника.
Непримиримые находили, что теперь это был серый мул, еле передвигавший ноги, потому что народ был упрямо индифферентен к такой избранности.
Ах, быть осетином - это уже слишком квалифицированная должность, но когда такое
нагромождение должностей - это какая-то фантасмагория!
Всякий раз, когда я входила в его кабинет, то заставала его в яростной борьбе
с оппонентами, невидимыми в этом кабинете, потому что они были по всей Осетии,
независимо оттого, действительно ли они бездельничали, как обличал их трибун,
или сидели за хорошо накрытыми бесконечно длинными столами.
Он всегда жаловался всякому входящему на то, что, как бы много ни работал он
для них на ниве национального института старейшинства, они не признавали его
авторитета вследствие собственной лености и праздности.
Хотя трибун был прежде профессором научного коммунизма в местном университете,
он не понимал одного, что это непризнавание ничьих авторитетов местного происхождения
проявлялось еще при царе Горохе или короле Артуре, когда аланы сидели задлинными
столами и раздавали всей Европе направо и налево свой принцип равенства, передав
этот генетический вирус средневековому рыцарству.
Что из того, что теперь это горстка старых коммунистов, перемеленная, как зерно,
татаро-монгольским нашествием, подчищенная великой чисткой 30-х годов, выложившаяся
во всех пятилетках, оглушенная гласностью, прибитая рыночным изобилием?!
Все равно аланы, переназванные осетинами, упорно оставались теми же самыми -
любили не митинги, а застолья, умели воевать, но в стовековом содружестве перехватили
у русских братьев пристрастие губительно пить и великое терпение терпеть, терпеть
и только потом встать и жахнуть во всю свою силу.
II
Так как каждая воспрянувшая фамилия поддерживала своих выдвиженцев, неважно
на какие посты в республике, то я подозревала, что мой шеф вытряхивал из какого-нибудь
крутого однофамильца средства на содержание своего поста.
Но меня, главного редактора газеты старейшин, и моих жрналистов он считал своими
наложницами, независимо от пола, и, как султан, не платил своему гарему зарплату.
Однако мы были строптивы и нередко после выхода номера газеты и незамедлительного
звонка разъяренного президента мой шеф сидел с лицом цвета огненной лавы под
пеплом отчаяния.
Так долго продолжаться не могло, наша газета была уже оппозиционной самим старейшинам,
которых мы жалели за то, что они до сих пор пребывали в пеленках коммунистического
прошлого, и хотели показать им в своей газете демократию, потому что в стране
и республике они могли не успеть увидеть ее при жизни.
А однажды мы так разошлись в своих стараниях, что телекамеры местного телевидения,
установленные на заседании правительства, не могли выхватить ни одного государственного
лица - все они были уткнуты в нашу газету, предсказывавшую шансы новых президентских
выборов, а президент на экране чувствовал свое одиночество и предчувствовал
будущую плохую избирательность в своем неблагодарном народе.
После этого он совсем загнал народного трибуна в несмываемый красный цвет, когдадолжен
был лопнуть или сердечный сосуд у того, или наша газета.
Обладая политическим предвидением и уже физически ощущая удавку на шее нашей
газеты, накинутую трибуном-цензурионом, мы гордо и дружно всей командой подали
в отставку.
Но это было потом, а пока я вошла в кабинет с идеей, которая объединяла нас.
Патриарх, выслушав, вскоре начал стенать на мотив скупого рыцаря, а значит,
уже лихорадочно соображал, из кого выдернуть деньги. Это означало путь к незабвенности
- после самого Коста он становился вторым в глазах благодарных цхинвальцев -
молодого скульптора старейшина в расчет не брал.
Вскоре он вручил моему другу деньги, тот ему скульптуру, изваянную в годы студенческой
юности, однако, в ней не было одиозности советской поры - взгляда, устремленного
в светлое будущее неизвестного времени.
Коста сидел задумавшись - самая характерная поза человека, видящего дальше, чем его народ.
III
Однажды в начале рабочего дня патриарх объявил, что сегодня я отправлюсь вместе со скульптурой в Цхинвал, разрешив заехать по дороге в аэропорт домой за вещами.
Он был необыкновенно возбужден и одухотворен - все утро его кабинет дозванивался
в Москву, добиваясь разрешения от Минобороны на вылет военным вертолетом в Южную
Осетию, потому что везти скульптуру Транскамом четыре-пять часов было не лучшим
решением.
Вернее всего, патриарх мыслил спуститься со статуей к цхинвальцам не иначе,
как с небес.
По моему наблюдению, старейшины так вцепились в военное руководство страны,
что могли забыть о самой статуе. Дважды, как бы между прочим, я напомнила о
ней, но они не услышали.
Они сидели вытянувшись и неотрывно глядя на трибуна, разговаривавшего с Москвой, как будто вернулись в те времена. где были орлами и соколами и докладывали о боевых успехах самому генералиссимусу Иосифу Сталину.
Словом, у меня было сильное предчувствие насчет статуи...
IV
И только потом они велели троим парням - скульптору, его другу и шоферу "Волги"
трибуна ехать за скульптурой, которую две недели назад увез грузовик, чтобы
быть готовым к отправке на юг в любой момент. Меня они должны были завезти за
вещами.
Приказание нам отдал референт шефа - полковник. У трибуна постоянно менялись
референты, причем, все военные отставники высших чинов. На подхвате у него были
генералы и полковники - молодые, подтянутые, вернувшиеся после службы со всех
концов необъятной прежде родины, где все всегда были хорошими воинами и традиционно
уважались солдатами.
Плоха стала сама Армия,
в которой полководцы числились по категории советских инженеров.
А в крошечной Осетии им было трудно разместиться: на каждый квадратный метр
приходился один генерал, два полковника и несколько подполковников, а ниже званий
у осетин-военачальников не бывало со времен нашествия гуннов в 4 веке христианской
эры.
Кроме того, они привыкли к строевому порядку и командованию, а в самой Осетии
осетинами не покомандуешь.
Здесь на страже будней всегда стояла другая армия - иерархическое осетинское
застолье, где в чине маршала - сам тамада, по правую и левую руки - его заместители,
не ниже, чем генерал-лейтенанты.
И был единственный бессменный генералиссимус. Когда Хрущев с шумом выносил его
отовсюду - из Мавзолея, дворцов, парткомов и парков, осетины занесли его бюсты
обратно - в свои дворы, да так, что "широкая грудь осетина", - как
писал поэт Мандельштам, - которую тот носил в Кремле, теперь упиралась в начало
стола, а дальше располагалось его войско коммунистов-фронтовиков, шедших с его
именем в атаки.
Осетины не навязывали своих притязаний на единокровие при его жизни, в 30-х
годах поддержали большой исход, как и вся страна, правда, недобровольно, но,
по четкой статистике, каждый десятый навечно остался в списках НКВД под кодовым
названием - "враг народа".
Однако дремавшие в них гены старых, как евразийский мир, воинов всегда заставляли
их спокойно относиться к пережитым политическим изломам и считать павших убитыми
в боях, неизбежностью во время походов великих полководцев - Атиллы, Македонского,
кровно родственных Фридриха Барбароссы и Иосифа Сталина.
К короткому аланскому слову, которым они подтверждают ум и мужество - "лаг", что означает - мужчина, - они не прибавляют "ГУ".
Так же спокойно приняли они отверженного вождя на его отеческой родине, отведя
ему почетное, почти святое место - этот народ разучился молиться в храмах, давно
спутав их с собраньем застолья и посылая молитвы-тосты Богу оттуда.
И ответ за греховность получают тоже через наполненный бокал. Этого святотатства
я тоже не могла понять, потому что в раннехристианском святилище - Роще Хетага,
покрывшемся патиной язычества, старейшины воздвигли молельню для молитв-тостов,
очень похожую на "бистро".
Юноши, настоявшись с бокалами под велеречивым старшим-тамадой, даже по разу
пригубив за сказанное, после полусотни молитв садились за руль и уносились туда,
куда пешим старейшинам было не поспеть за ними, и светил им всегда в той дороге
красный свет.
В отчаянии, смешивая почтение с отношением как к неразумным, я пыталась воспитывать
старейшин своей газетой, понимая, что это неблагодарное дело. Они могли использовать
вето в отношении единственной женщины, допущенной к сонму мудрейших; забываться
мне не надлежало - с моим-то европейским воспитанием, которым отличались все
послевоенные поколения.
V
Мы помчались в святилище в поисках уехавшего из дома водителя грузовика, как
сказала нам его старая мать.
Там, где по благоустройству святого места работали сельские прихожане, старик
ответил, что парень наш поехал на пасеку в Фиагдонское ущелье, но куда, он не
знает - куда-то поближе к альпийским лугам. Старик не мог скрыть важной детали,
что парень не расстается с Коста, повсюду ездят они вдвоем.
Кола застонал - скульптура не отлита в бронзе - гипсовая, очень изящная.
Мы ринулись в ущелье, но застряли в зобу его узкого горла, где справа ниспадал
водопад источника, слева была шашлычная с изумительными запахами.
Кола решил ждать здесь, потому что из-за поворота автомобили выносились, как
бешеные, но мимо шашлычной проезжали с почтением - в надежде увидеть друзей.
От яркого солнца и ласкающего горного воздуха Сослан обнажил свой торс, поиграл
мышцами, сделал омовение в струях источника, и когда он встал перед нами, озаряя
все светом красоты и совершенства человеческого тела, я отнеслась к этому, как
к национальному богатству. Кола понимающе улыбнулся.
- Сослан, тебе со всей этой красотой надо сниматься в кино и прославлять нашу
родину, - подытожила я.
Решили вернуться к началу ущелья. Там стоял киоск с веселыми девушками, которые
крутились вокруг него и весело щебетали. Мы с шофером отьехали к дому нашего
пасечника в надежде, что он мог вернуться другим путем, а когда вернулись, на
площадке царила мертвая тишина, похоже, девушки держали оборону в своем карточном
домике, а наши друзья ждали нас к обеду со "сникерсами" и "пепси"
из ассортимента всех киосков периода опрокинутой
нашей страны.
И тут мы увидели грузовик, который затем понесся как бешеный по трассе, а мы
за ним, при этом Кола постанывал, когда тот взлетал и с грохотом падал.
Мою маму мы застали в панике, которую внушил ей по телефону референт-полковник,
он угрожал ей тем, что старейшины взлетят без статуи и без нас, но в срок.
Такая пунктуальность была совершенно несвойственна старейшинам, по-видимому,
они не отошли от утреннего ностальгического шока.
VI
В аэропорту моего родного города мы загрузились в пустое брюхо военного вертолета, где по бокам стояли скамейки. Старейшины быстро разлили что-то в бокалы и вознесли молитвы покровителю путников - святомуУастырджи. Молодые отказались, мне, конечно, не предлагалось.
А спустя несколько минут начался взлет души к Богу. Я медитировала - какая красивая
акция взлетать в небо с белой статуей, со старейшинами, с друзьями над Главным
Кавказским Хребтом - и сердце плавало в полом пространстве груди.
Мы уже летели надгорами, ущельями, каньонами, вечными снегами, над родиной Коста
- Наром, над Рокским коридором, соединяющим обе части Осетии. Здесь, в небе,
не было ни таможни в конце Алагирского ущелья, ни блок-постов с кордоном российским
солдат, думающих, что они стоят на южных рубежах России и северных - Грузии.
Здесь, под крышей мира, было видно, что под нами единая пространственная Осетия,
и никакая дурная сила политиков не уродовала гармонию пространства.
Обернувшись в салон, я увидела, что все приникли к окнам иллюминаторов. Казалось,
Коста сидел, еще более углубившись в свои мысли. Это была вершина впечатлений
за всю мою жизнь. Я охватывала одним взглядом ушедший мир предков - там, внизу
они скользили по узким тропам, то скрываясь от преследователей, то преследуя
хищного зверя - худощавые, в легких, протертых до дыр, арчита (обувь из сыромятной
кожи) из тонкой кожи, умевшие проходить, словно тень облака, по узким лазам
ущелий, над пропастями так, что ни один камешек не мог сорваться и повлечь за
собой обвал или камнепад.
Перемещаясь в широком пространстве из глубины Даргавса до Трусовского перевала,
они проносили свое великое свойство выживать, и за это сейчас я испытывала к
ним благодарную любовь и нежность.
Я снова обернулась - на месте трибуна сидел не вдохновенный актер на сцене жизни,
не скупой чинуша, способный назавтра опять завести свою волынку о нехватке денег,
о моей дерзкой газете - там сидел задумчивый осетин, разглядывавший внизу жизненное
полотно своих предков, и профиль на фоне иллюминатора был волевым, словно вырезанным
из камня.
И был он мне родным и понятным
именно потому, что и его давно ушедшие в глубь земли предки являли ему одному
то, чего никогда не увидит человек из другого рода-племени.
Здесь, в небе, между югом и севером родины, лучше думалось о нашем бытии.
Можно надругаться над всем, что нам дорого - все мы поголовно на этой земле
язычники, потому что идеализируем массу материальных вещей, но всегда найдутся
те, кто разрушает и те, кто восстанавливает порушенные святыни. Найдется мастер,
найдутся старейшины.
И я стала неистово молиться Богу, проплывая над единственным местом в мире,
где осталась наша родина, сузившаяся до крошечных пределов, с которых сойти
просто некуда.
Я просила Бога, чтобы он скинул с нас невыносимое бремя зависеть от политиков
- идиотов и извращенцев, избавить нас от жестокой судьбы быть разделенными на
две части вокруг Хребта, который вместо того, чтобы разделять нас должен быть
нашим твердым хребтом позвоночника.
Еще я просила Бога дать нам любовь друг к другу - надменных снобов и несчастных
беженцев, потому что дети и тех и других - единое племя.
- Если ты не дашь нам всего, о чем молю Тебя, то можешь сбросить нас в одну
из пропастей под нами, невыносимо так жить!
Бог не сбросил нас в пропасть, но дал мне ощущение птицы, парящей высоко в небе.
А вскоре мы уже кружились над Цхинвалом.
VII
Мы долго кружились над городом, то ли запрашивая о посадке Тбилиси в независимой
уже шесть лет Южной Осетии, то ли выбирая для тяжелой статуи место поближе к
театру, пока, наконец, не приземлились на стадионе.
Вертолет мгновенно был облеплен ребятишками, среди которых прыгали совсем малыши,
уже не знавшие войны.
Они не подозревали, что такой же "рыжик", как прозвали его в городе,
приносил недавно кровь и смерть.
А мы не подозревали, что мужчины, наблюдая за нашим кружением, сжимали кулаки
и мечтали о "стингерах", и у кого-нибудь из защитников города могли
сдать нервы от плохих воспоминаний.
Те, кто бросился нам навстречу, ждали уже не менее четырех часов и вместо приветствий
у них вырвалось: "Стол остыл совсем!"
И вскоре мы оказались при входе в небольшой зал научного института, где, сомнений
не было, нас ждал прекрасно накрытый осетинский стол - по три пирога на блюдах,
мясо, фрукты, молодое вино, древнее пиво-ронг, водка.
Старейшины стали занимать свои места, молодые - свои позиции для обслуживания
их.
Трибун, на мгновение забывшись, пригласил и меня, на что я с холодным достоинством
ответила, что не припомню, когда бы в доме моего отца я сидела со старейшинами
за одним столом.
Все закивали, одобряя мое классическое воспитание, а парни мигом собрали мне пышный "хай" - "долю", положив сверх меры всего, особенно сладких фруктов.
Я взяла свою "долю" и вышла на улицу, раздумывая, что делать дальше,
в какой дом направиться. Но сопровождавший меня цхинвалец предложил сразу же
отправиться в дом, где я намерена остановиться, и там украсить хозяйский стол
своим "хаем".
Мы пошли в дом, где я хотела поскорее обнять хозяйку.
Дело было не только в том, что этот дом я любила за славный, ничем не изживаемый
юмор и теплоту его обитателей по мужской линии - дядюшки, старого тбилисского
интеллигента, мужа-врача и двоих сыновей Зары. И не только в том, что по женской
линии я восходила фамильным родством - через мою прабабушку Абайон - к Заре.
В недавно рассказанном мне эпизоде Зара Абайон, блиставшая в молодости необычайной
красотой, вновь проявила себя прекрасной женщиной.
Когда Шеварднадзе, сменивший в Грузии режим Гамсахурдия на посту президента,
сменил и оружие против непокорного Цхинвала - с бандитских обрезов и автоматов
на стрелковую артиллерию - по окончании этой военной кампании приехал извиниться
перед цхинвальским народом, то, увидев Зару, поспешил подойти к ней и, как в
прежние времена, протянул ей руку.
Перед ним стояла Зара, которая потеряла свой старинный тбилисский дом, пережила с родным городом, дядюшкой, мужем и обоими сыновьями все ужасы войны.
Эта женщина, сохранившая красоту и в полной мере свое достоинство, ответила:
- Нет, Эдуард Амброссиевич, руки я Вам не подам…
Белому Лису только и оставалось поступить как французу, которые утверждают,
что мужество женщины рождает нежность мужчины, и он ответил:
- Я Вас понимаю…
VIII
Старейшины уже второй день встречались с народом - коммунистами, сталинистами,
интернационалистами, ветеранами войны, труда, снова войны - недавней, потому
что в городе оставались после войны одни старики и женщины - молодежь после
военного противостояния выплеснулась в мир, а самых смелых и верных странным
образом уже после войны перестреляли, вменяя им грехи сицилийской мафии.
Все рады приезду братьев с такой прекрасной миссией.
Цхинвальцы не утяжеляют своих сердец грузом обид - они светлы и искренни, как
дети, вновь переступив через свои смерти. Возносят молитвы к Богу, поют героические
песни, говорят друг другу хвалебные тосты: южане благодарны за Коста, северяне
- за героизм и мужество.
Произошло большее, чем геополитическое слияние - осетины становятся осетинами,
поэтому обе стороны провозглашают отныне и навеки единую Осетию, которую никто
- ни Сталин, ни Ельцин, ни кто-либо другой больше не раздерет на части. "Аланию"
- поправляют северяне, уже переназвавшие свою часть.
Мы с Кола бродим по мастерским художников, где мне дарят герб непризнанной Южной
Алании, а Кола всюду встречает кусок сыра и бокал молодого вина.
Фамилия Кола в Грузии звучит какДжугашвили, в Южной Осетии - Дзугаев, а на севере
- Дзукаев, поэтому он богат однофамильцами-родственниками.
Сослана не видно, Кола говорит, что его приняли за греческого полубога и увезли
в Джаву пробовать молодое вино под молодого барашка.
На третий день пребывания делегации в театре состоялся митинг по случаю открытия
памятника. С прошлым покончено, да и новый Коста, который сидит теперь опершись
на руку в задумчивости, дает повод заново осмыслить свое прошлое и будущее.
Этот акцент на новое и наш отъезд следует, конечно, отметить банкетом. И
в зале ресторана, знавшего в былые времена пышность приемов цэковских гостей,
а сейчас пустого и необжитого, тем не менее, нас встречает хорошо накрытый бесконечно
длинный стол - вполне достойный апофеоз на земле наших южных братьев.
Затем мы спешим к вертолету, чтобы успеть на север до захода солнца, кружимся
над городом, устремляемся по Рокскому коридору - и вот мы уже в своем аэропорту.
IX
Встречал нас референт-полковник. Под командованием у него находились юноша в
черкеске и девушка. Юноша - тут же руку - на рукоятку кинжала на поясе, стойка
номер один - и на носках пошел по кругу перед старейшинами, вовлекая в круг
и девушку.
У нее в руках большое блюдо с тремя пирогами и большим куском мяса сверху -
осетинские хлеб-соль. Она передает кому-то блюдо и плывет навстречу юноше. На
лице трибуна удовольствие - не забыли еще на малой родине, чтут!
И начинает свою речь перед собравшимися, среди которых наша делегация и вертолетчики,
за прошедшие три дня полностью национализированные цхинвальским застольем.
Трибун говорит о значимости прошедшей акции, о прошлом и будущем народа, затем
ему подносят почетный бокал и блюдо, чтобы он отщипнул хлеба-соли.
Блюдо держит на вытянутых руках… форменный урод с оттопыренным брюхом, раздувшимися
щеками, скрывшими глаза - с полностью изуродованной анатомией. Этот зомбированный
держатель блюда целиком ушел в осмысление речи трибуна - куда ездили, зачем
вернулись…
У меня вырывается стон - я впервые обижена на южан - в каком виде вернули нам
античного полубога?! Кола смеется.
- Но как же так, старейшины
ведут застольный образ жизни, а подтянуты, стройны и легки?!
- Старая закалка, - поясняет Кола.
Митинг окончен, мы едем домой. Через километр опять остановка. Я понимаю, что
теперь у святилища, к которому моя семья имеет самое прямое отношение.
Мой дед и его братья, всего пятеро, в конце прошлого века вернулись на север
из той части Осетии, которую потом генсек Хрущев подарил своему шурину Мжаванадзе,
тбилисскому партийному боссу (оба они, как говорили, были женаты на двух сестрах).
Как видно, один угостил другого бутылкой хорошего грузинского вина, а тот, расчувствовавшись,
подарил ему часть моей родины. Так потеряла я колыбель своего рода - селение
с целебным озером близ Коби, дорога к которому ведет через Дарьял.
Дед и его братья соорудили здесь святилище покровителю нашего рода - Таранджелосу,
Главному Ангелу, которое недавно переименовали согласно новой моде в святилище
Святого Георгия, имея в виду своего древнего покровителя мужчин, путников в
частности - Уастырджи.
Опять на капоте машины разложены яства. Тост-молитва теперь посвящается Святому,
но пить и закусывать должны собравшиеся, вертолетчиков с нами уже нет.
На трассе никого, вечерних рейсов маленький аэропорт не имеет, один только автомобиль
удивленно останавливается, водитель и женщина с маленьким ребенком подходят,
с почтением замирают.
Это придает некоторую свежесть речи трибуна, который рассказывает теперь святому
Георгию о наших делах, словно хороший мальчик для похвалы от старшего. И мы
тоже в который раз замираем в почтении и к Покровителю, и к трибуну, который
и впрямь говорит святые слова для каждого осетина.
Х
И на следующий день переполняли чувства, когда я села перед компьютером. чтобы
излить всю душу в статье на первую полосу.
В редакции никого не было, кроме Марата Джусойты, который что-то писал за своим
столом.
Во время написания статьи слезы - верный признак переизбытка эмоций - мешали
видеть слова, возвышавшие мой слог. И в этот момент из-за спины раздался голос
Марата:
- Я прочел то, что ты написала. Пойдем, отдохни, я заварил тебе чай.
И мы сели за длинный полированный стол, который выпросили у старейшин - на нем
удобно макетировать газету и перекусывать: Марат во главе, я - напротив.
Марат тихо и вдохновенно говорил о своем понимании прошедшей акции, о будущем
нашей родины.
Я слушала, мне становилось тепло и радостно, и в неожиданном порыве я вдруг
высоко вознесла свой бокал горячего чая:
- Оммен, Господи, за Тебя и дела Твои!
1998г.